в твоем парадном темно

Зима в Бостоне была отвратительной. Но им, едва-едва выбравшимся наружу из многолетнего заточения под толщей соленой воды, следовало бы радоваться и такой. Небу. Ветру. Мерзкому влажному снегу, который летел прямо в лицо, давно размазав жалкий слой туши в грязные круги под глазами. Конечно, это была именно погода. Не слезы, такие же соленые, как и океан. К которому, кажется, она еще долго не захочет приближаться, утверждаясь в своем праве топтать эту грешную и политую кровью землю, не скрываясь и не обманывая.
Они выиграли. Победили. Выжили, черт возьми.
Не все. Десятки, сотни близких, знакомых и совсем чужих остались там, в далекой Алабаме, как раньше оставались на поверхности. Это война, детка, ничего личного, и на войне не бывает без потерь, но людям, даже если они давно уже не люди, свойственно надеяться, что именно их минует чаша сия. Смерть это страшно, но не своя собственная, к тому же, Морган уже умерла один раз, пусть и не запомнила этого, страшна смерть тех, кого любишь. Потому что им уже все равно, а оставшиеся в живых прогибаются под грузом боли, вины и тоски.
Темная и холодная пустота внутри была похожа на прибой. Серый, свинцовый зимний прибой, который то захлестывал с головой, забивая рот, нос, заполняя собой легкие и осипшую от криков о помощи гортань, то отступал, выбрасывая на берег и оставляя жадно хватать ртом грязный воздух и бессильно скрести пальцами жижу, в которую вода превращала почву. Скрести и не успевать убраться подальше, а только ждать новой волны, которая снова попытается утащить на дно. На дно, которое глубже дна, забить межреберную дыру илом и мусором, оставить молча смотреть в серое небо-океан, не имея больше надежды выбраться. К солнцу, к свободе. К свету.
Света больше не было. Того теплого, медового света, который бликовал на прядях волос любимого человека. Она знала, что так было, так бывало, но память упрямо стирала образ с изнанки закрытых век, и стоило зажмуриться, как перед глазами плыли багровые круги и кровавые пятна. Нет, это не было провалом, просто подсознание упорно не желало делиться спрятанными в самых дальних уголках картинами, в которых было пусть придуманное, пусть ограниченное и увечное, но счастье.
Перед самой битвой они не виделись. Не было ни повода, ни нужды, только отчаянное желание одной рыжей бесполезной твари сжать хоть на минуту, хоть на крохотную секундочку ладонь самой нужной в этом мире женщины. И просто попросить ее выжить. Не беречь себя, потому что беречь она не умеет и не будет, и наверняка полезет в самое пекло, по своей воле или по хладнокровному приказу ведьмы, но хотя бы выжить и вернуться. Сказать, что ей есть куда возвращаться. Эфемерное обещание, ведь дома ни у кого из них нет, а будущее смутно и совершенно не обещано, но все же...
А потом Жаклин не стало. Это было так закономерно и так предсказуемо, что даже не вызвало ни малейшей капли сомнения в ошибке. Только с глухим звоном оборвалась натянутая за грудиной струна. И все рухнуло. Надежда, вера, но не любовь. Любовь затянуло тонкой наледью пустоты, защищающей от боли. Больно было все равно. Морган даже не дали увидеть ее в последний раз, проститься, поцеловать холодные губы - холодными, искусанными в кровь, в мясо, истерзанными клыками в попытке сдержать дурной вой на людях. Всем было не до того. Потери слишком велики, чтобы скорбеть по каждому, чтобы входить в положение каждой отдельной скорбящей дуры. С чужих слов она лишь знала, что чип в голове, тот омерзительный комок микросхем, который не раз заставлял возлюбленную видеть в вампире врага и ломать его хрупкие косточки, наносить страшные увечья наперекор пытающейся удержать от пыток памяти, он все же восторжествовал, взял свое, и только пуля, прошедшая навылет через височную кость, остановила Джек. Так было нужно. Всем, но от этого не становилось легче. В этом была и ее собственная вина, потому что Морган боялась, что операция по извлечению контроллера не удастся, как бывало уже не раз с другими, что она потеряет свою террористку, и потому просто понадеялась на страшную магию крови, отчего-то уверенная во всесилии верховной Крысы, и потому не настаивала, потому смиренно терпела любые сбои в колдовстве и мягко утешала любовницу в очередной сеанс покаяния - если, конечно, могла подняться. Наверное, ее светлые волосы от крови и грязи сбились в колтун, и никто не позаботился, чтобы похоронить ее в надлежащем виде.
Земля просто забрала своих мертвецов. Старых и новых. И выдохнула спокойно.
Весь мир выдохнул спокойно перед тем, как ринуться в новую битву. Теперь уже не с магией, а с традициями и устоями общества, с коллективным бессознательным, с безликой бюрократической машиной, безразлично катящейся по чужим головам и судьбам. Наверное, эта битва была даже страшнее и сложнее, но в ней она уж точно не участвовала. Только в сражениях за собственный рассудок, напиваясь и закидываясь всеми возможными наркотиками, какие только могла достать, не думая даже о том, что убивает себя - лишь бы не думать, не вспоминать, не чувствовать.
...не рыдать, захлебываясь воздухом и соплями, уткнувшись в колени Джерри, рыдать горько и судорожно, не имея возможности успокоиться уже битый час, ведь едва приходит подобие покоя, как новый спазм истерики обрушивается на плечи и сгибает их, заставляя сжиматься в жалкий изломанный комок под чужими неловкими руками.
...не открывать с ноги дверь первого попавшегося бара, блестя лихорадочно глазами и безумной улыбкой, с порога громогласно заявляя, что девочка желает веселиться и праздновать, а если какая-то сука против, то она сломает ей хребтину голыми руками, потому что она вампир и она может, слышали о таких, котики?
...не рисовать раз за разом одно и то же лицо, то задумчивое, то радостное, то искаженное злостью, чтобы после рвать и сминать ни в чем не повинные листы - а через несколько часов пытаться разгладить мятую бумагу или склеить исчерканные карандашами клочки, бережно спрятать в папку, в которую никто и никогда не заглядывает, но она уже распухла от портретов.
...не сидеть напротив зеркала, приставив к виску ствол, но не решаясь спустить курок, ведь инстинкт самосохранения, эта звериная жажда выжить упрямо держит в этом жалком подобии существования, подливая масла в огонь вины мыслями о том, что живым мертвецам, шлюхам и самоубийцам рая все равно не положено, и они все равно не встретятся, а никуда, кроме рая, Джеки попасть не могла, просто потому, что ей так хочется и ей нужно в это верить, неловко пытаясь помолиться за упокой души тому, чье существование больше века не особо признавала.

Морган сама не знала, зачем ей нужен Блэквуд. Но к нему тянуло неумолимо, страшно и болезненно, к этой последней ниточке, к этому последнему человеку, что стал бы думать о бывшей подчиненной. По большому счету, их никогда не связывало ничего, кроме Джеки. Ничего, кроме общей любви и общей потери. Наверное, было еще что-то, была общая тайна, было то, о чем они никогда не говорили и, кажется, старались не вспоминать и не размышлять. Об откровенности, о болевых точках, открывшихся тогда, когда один дурной влюбленный вампир закрыл собой от пули обезумевшего стража.
Может, просто нужно было закрыть этот чертов гештальт. Поставить точку и жить дальше. Суметь признать наконец, что Жаклин Рипли больше нет, что жизнь продолжается, как бы больно и одиноко в ней ни было.
Сотни, тысячи неприкаянных детей этой многолетней войны топтались и не знали, что им делать. И им еще можно было помочь, и она могла бы...только кто бы помог самой. Чтобы повторять кому-то, что все будет хорошо, нужно хоть чуточку в это верить.
Люди все еще шарахались от таких, как она. И много лет еще будут шарахаться, узнавая вдруг в таком обычном с виду собеседнике кровопийцу, перевертыша или порождение самого ада - а по сути, точно таких же людей, которые любят, боятся, болят. Послевоенный хаос это огромный спутанный клубок, нитки в котором торчат во все стороны, и кто-то вроде Джастиса хладнокровно распутывает узлы, а кто-то в ужасе пятится подальше.
Сунутое под нос стюардессе временное удостоверение личности - сейчас у всех них, свалившихся на голову многострадальному государству из своего подводного города и своих потайных нор, были эти нелепые бумажки - заставило девушку передернуться. И всю дорогу стараться не смотреть на хмурую пассажирку, от которой явственно несло алкоголем. Может, потому, что в баре аэропорта какой-то придурок опрокинул ей на брюки свой коньяк. Или потому, что она не просыхала с момента той памятной битвы. Когда ветер прямо с трапа швырнул ей в морду ледяного дождя пополам с ледяной же мелкой крошкой, Морган поняла вдруг, что понятия не имеет, что говорить и куда идти. Хотела даже развернуть и улететь обратно, но ведь никакого обратно, по большому счету, не было. Всего багажа - рюкзак с минимумом вещей и папка с рисунками, прижатая к груди. Не только багажа, но и вообще всех вещей, всей жизни. Которую можно уместить в пакетик и в пару слов, да и то нецензурных.
Теперь она сидела на набережной и прямо из горла пила бурбон. Никогда особенно не любила его, но сорокоградусное пойло согревало и было ничуть не хуже другой алкогольной дряни. В общем-то, сейчас Морган готова была глотать и денатурат. Да хоть стеклоочиститель, благо, организм упыря выдержал бы эту отраву, а чувство собственного достоинства...его никогда не было. Только вечная деградация. Сейчас у нее было хотя бы оправдание. Слабое утешение, и чувствовала себя девушка крайне паршиво.
Компания нетрезвых молодчиков заинтересовалась хрупкой фигуркой. Их хватало, малолетних и не очень шакалов, пытающихся урвать свой кусок, пока закон и порядок не обрели достаточно сил и ресурсов, чтобы накрыть собой и удержать в жесткой хватке всю страну - то, что от нее осталось, выжженной войной и колдовством. Даже в большом городе предостаточно идиотов, решивших, что ничто не истинно, все дозволено.
- Скучаешь, детка?
Морган хмуро оглядела компанию. Самый старший из них годился ей, по сути, во внуки. Ничего не ответила и просто вернулась к своей выпивке и созерцанию затянутого тучами горизонта. Молчание, видимо, в лучших человеческих абсурдистских традициях, приняли за знак согласия. Или же оно не требовалось.
- Хей, малыш, давай мы тебя развлечем.
- Уйди.
Выдохнутое, выплюнутое слово было первым за текущие сутки, и голос слушался хозяйку так себе.
- Слышь, мы же можем и заставить.
Морган просто расхохоталась в эти самоуверенные рожи, хрипло и глухо - отращивая в процессе клыки, белоснежные и острые. Это не было угрозой, просто предупреждением. Или предложением попробовать. К сожалению или к счастью, мальчишки предпочли убраться подальше, памятуя о мамочкиных рассказах про страшных нелюдей, отрывающих человечкам головы голыми руками. Она не смогла бы, но никто из них этого не знал.
Холодало. Погода портилась, хотя, казалось бы, куда уже больше. Пошатавшись без дела по пустынному парку, накормила такого же бездомного, как и сама, кота, по-братски разделив с ним гамбургер из ближайшей забегаловки - мясо коту, себе булку и вялый салатный лист, у которого не было вкуса. То ли потому, что хозяин забегаловки травил гостей чем попало, то ли потому, что дешевый бурбон сжег слизистую рта нахрен. Что угодно, лишь бы не идти туда. Не делать то, ради чего, собственно, и приперлась в негостеприимный город. Ближе к вечеру и концу бутылки она, наконец, решилась. Купила еще одну бутылку и поймала такси, еще с утра выяснив, где можно отыскать бывшего адмирала, бывшего шефа и бывшего клеврета Джеки.
Что делать, если Блэквуд обнаружится в резиденции в чьем-то еще обществе, да и вообще занят важными делами, рыжая не думала. Просто было все равно, да и резиденция эта одно название, смех один, если бы еще были силы посмеяться.
Кнопку звонка она вдавливала до тех пор, пока дверь не открылась, в принципе, готовая трезвонить всю ночь, не окажись никого на месте. Занятие ничуть не хуже прочих, если больше нечем занять себя и некуда податься. Нас с верного не сбить пути - нам пофигу, куда идти, что-то вроде того. На стоящего на пороге стража уставились посеревшие от горя и недосыпа, нетрезвые глаза.
- С Рождеством, Блэквуд.
И вручила ему мокрую от растаявшего снега папку, хотя изначально собиралась отдать бутылку.